JUDAICA ROSSICA – ROSSICA JUDAICA

Леонид Кацис (Москва), Елена Толстая (Иерусалим)

В самое последнее время в связи с резким умножением работ как о русско-еврейской литературе, так и о роли и месте евреев и еврейского элемента в литературе русской со всей неизбежностью встала проблема институциональной принадлежности такого рода исследований. С одной стороны, русско-еврейскую литературу вполне можно изучать в рамках иудаики как разновидность еврейской литературы на нееврейских языках (немецко-еврейскую, франко-еврейскую, польско-еврейскую и т.д.), с другой стороны, при отсутствии явно выраженных политических или националистических предпочтений, роль писателей-евреев в русской литературе и их сочинения, даже полные еврейских образов и мотивов (напр. у Бабеля) вполне изучаемы в рамках истории или поэтики русской литературы. Однако здесь есть свои проблемы: имеет место как отсутствие взаимопонимания, так и отсутствие, по большей части, интереса исследователей из двух этих областей к работам друг друга.

Ольга Минкина (Петербург)

История евреев в Российской империи конца XVIII-начала XIX вв. не принадлежит к числу излюбленных тем современных исследова­телей. Даже создание основного исторического нарратива об этой эпохе, простое восстановление последовательности событий следу­ет признать незавершенным, главным образом, в силу недостаточной разработанности источниковой базы. Культурная история евреев дан­ного периода рассматривается либо в рамках

Михаил Вайскопф (Иерусалим)

Генделев слишком сложный, слишком грандиозный поэт, чтобы здесь сколько-нибудь обстоятельно очертить основные проблемы его творчества. Речь идет о более скромной задаче — наметить основные вехи для дальнейшего изучения, означить узловые моменты возмож­ных решений. Одна из проблем состоит в необычайно тесной свя­зи между метафизикой Генделева и поразительной сгущенностью его предметно-метафорического ряда. Трудно обособить миросозерца­ние поэта от той поэтической системы, в которой оно явлено и в ко­торую погружено. Подобные усилия, как известно, сопряжены с на­сильственной деформацией исходного материала. Всегда испытыва­ешь внутреннее неудобство, расчленяя то, что является принципиаль­ной и декларированной целостностью творчества — при всей пестро­те и многопланности его состава. Необходим весьма разработанный аппарат, чтобы проследить, к примеру, смысловую связь, скрепляю­щую блистательные и беспрецедентные для русской поэзии акусти­ческие стыки Генделева: «И вся хула и похвала / халва и пахлава». Его семантика неотделима от акустики, а акустика — от визуального ряда. Идеология оправлена окоемом.

Галина Элиасберг (Москва)

Первые десятилетия XX в. – самый яркий период в развитии русско-еврейской драматургии, хотя некоторые заметные произведения появились еще в 1880-е гг. С середины 1900-х гг. пьесы русско-еврейских драматургов Д. Айзмана, О. Дымова, С. Юшкевича не только ставились на сценах русских театров, но и вызывали большой общественный резонанс . Одной из проблем, характерных для еврейской и русско-еврейской драматургии, наряду с так называемыми «погромными драмами», появившимися после трагических событий 1903 г. в Кишиневе, стала проблема крещений 2. Размышляя о судьбах молодого поколения, многие еврейские драматурги ставили вопрос о причинах ухода молодежи от традиционных устоев или, наоборот, о путях возвращения к родной религии. Тема крещений в большей степени была характерна для произведений еврейских авторов, писавших на русском языке.

Брайан Хоровиц (Новый Орлеан)

«Переписка из двух углов» (Петербург: Алконост, 1921) Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона, классический образец русской мысли начала двадцатого века, в прошлом преимущественно рассматривалась в контексте жизненного пути и интеллектуальной эволюции Вячеслава Иванова 1. Хотя из двоих этих мыслителей Иванов был влиятельнее, но несомненно, что и позиция Гершензона и изложена с блеском и сама по себе исключительно важна. «Переписка из двух углов» представляет собой важную ступень на интеллектуальном пути мыслителя между 1914 и его смертью в 1925.

Леонид Кацис (Москва)

Постановка вопроса о философских взаимоотношениях между известным уже ко времени русских революций 1917 г. Г.Г. Шпетом и относительно молодым выпускником Санкт-Петербургского и Гей­дельбергского университетов А.З. Штейнбергом (будущим видным еврейским философм и общественным деятелем) выглядит, на пер­вый взгляд, достаточно произвольно. По крайней мере, в постанов­ке вопроса как «Шпет vs Штейнберг». Ведь для того, чтобы посту­лировать возможную, да еще и двустороннюю связь этих мыслите­лей надо предварительно рассмотреть несколько положений: 1) что Шпета вообще интересовал Штейнберг; 2) что Штейнберга интере­совал Шпет; 3) что в философии Шпета что-то болезненно задева­ло Штейнберга и вызывало ответную реакцию; 4) что в философии Штейнберга (если Шпет в рамках своего жестко анти(нео)кантиан­ского подхода вообще считал тексты Штейнберга философией) было нечто, задевшее Шпета.

Владимир Паперный (Хайфа)

Литературный дискурс Вяч. Иванова, в рамках которого созда­вались и его высказывания на еврейскую тему, весьма специфичен. Вяч. Иванов строил и представлял свое публичное говорение, пись­менное и устное, как торжественное возвещение надличной, вечной, священной и абсолютной Истины. Но Истина понималась Ивановым не как некоторая рациональная концепция, возникающая в личном сознании, а как безличный миф, заключенный в древних религиоз­ных традициях. И поэтому говорить об Истине означало для Ивано­ва только одно: артикуляцию сообщений, подлинным источником ко­торых является не сам говорящий, но безличная мифологическая тра­диция, которую говорящий лишь покорно выражает. Как глубоко и справедливо отметил еще Лев Шестов, Иванов-писатель всегда гово­рил не о том, что он лично думает и чувствует, а о том, что ему пове­лела думать и чувствовать Истина

Олаф Терпиц (Лейпциг)

С появлением постколониальных исследований в частности и «культурных поворотов» в целом в академическом дискурсе послед­них десятилетий, понятия и концепции «ассимиляции» и «антисеми­тизма» стали оспариваемыми и разноплановыми по значению и вли­янию. В основном в центре внимания оказались не сравнительно ста­тичные описания того, что обычно ассоциируется с «ассимиляцией», а процессы культурного подхода и взаимопереплетения сами по себе. Больше внимания начали получать особенности временных, про­странственных, этнических и социальных условий, в которых про­исходили и происходят столкновения культур. Частью как историо­графии, так и литературоведения, преимущественно в англоязычном мире, отныне стали понятия «столкновения», «интеграции» и «кон­такта».

Елена Толстая (Иерусалим)

АКИМ ВОЛЫНСКИЙ И ЕГО ЕВРЕЙСКИЙ ЦИКЛ

Аким Волынский (псевдоним Хаима Флексера, 1863-1926) начи­нал писать в русско-еврейской журналистике в 1880-х гг. За три года до смерти (а умер он в 1926), Волынский написал несколько ярких статей на еврейские темы, две из которых, посвященные театру «Га­бима», он опубликовал в газете «Жизнь Искусства», где заведовал от­делом балета. В них говорилось о еврействе и о еврейском народе — говорились вещи беспрецедентные, по крайней мере на русском язы­ке. Эти статьи «Габима» возила с собой как бесценный талисман и привезла их с собой в Эрец Исраэль.

Михаил Одесский (Москва)

Современную версию поэтики вампиризма продуктивно от­считывать от фильма Форда Ф. Копполы «Дракула Брэма Стокера» (1993 г.). Традиция вампирического кино получила новый импульс. В третьем тысячелетии авангардный «Дракула» канадского режиссе­ра Гая Медина (2002 г.) продолжил интеллектуальную линию – ро­ман Стокера представлен как эстетский балет, персонажи загримиро­ваны «под» героев Копполы и действуют в черно-белом немом филь­ме «под» экспрессионистский шедевр Ф. В. Мурнау «Носферату, сим­фония ужаса» (1922), манифестируя вечное противостояние викто­рианской непорочности и вампирической сексуальности. В фильмах «Вампиры» (1998 г.) Джона Карпентера и «Ван Хелсинг» (2004 г.) С. Соммерса борьба с вампирами экстравагантно преображена в бо­евик, а истребители вампиров – в элитный спецназ на службе Вати­кана. В этом же ряду следует рассматривать фильм «Дракула 2000», где «2000» – аллюзия на популярную эсхатологию миллениума. Ре­жиссер Патрик Луссьер (Lussier, в русских СМИ фамилия передает­ся разным способами) снял фильм по оригинальному сценарию (на­писан в соавторстве с П. Суассоном). Фильм не ориентирован на се­мейный просмотр и адресован интеллектуалам (о чем свидетельству­ет марка фирмы «Miramax»).

АССИМИЛЯЦИЯ = РАБСТВО: «ГОРОД ПРАВДЫ» ЛЬВА ЛУНЦА

Лунц явился в литературу не только романтиком (что определи­ло и характер, и обостренность взглядов в его декларациях), но и пи­сателем еврейской национальности; его романтизм являлся главной помехой, так как эпоха воспринимала его как «криминальное» тече­ние, вместе с тем его еврейское происхождение настораживало, осо­бенно в контексте подспудных размышлений о том, что еврей не мо­жет быть «русским писателем». По этой причине Лунца весьма не­охотно печатали, и он оставался в большей степени известным как «автор полемических статей» и «Серапионов брат», а не Лунц (RLT, 352); поэтому не было неожиданностью то, что в момент, когда сце­ническое воплощение его трагедий было поставлено под вопрос, он получил приглашение от еврейского театра Габима переехать в Мо­скву и работать для еврейской сцены (RLT, 352). И если бы не Горь­кий и его «Беседа», как и некоторые другие журналы, авторам кото­рых не мешало ни происхождение Лунца, ни его взгляд на литерату­ру, то неизвестно какая литературная участь постигла бы его. Напом­ним, что пьесу Город Правды напечатал Горький после смерти Лун­ца в пятом выпуске «Беседы» за 1924 год сопровождая публикацию своим предисловием–некрологом.

О СЕМЬЕ ПОЛЯКОВ И НЕОСУЩЕСТВЛЕННОМ

ПРОЕКТЕ ИЗДАНИЯ РУССКО-ЕВРЕЙСКОГО ЕЖЕНЕДЕЛЬНИКА

О семье Поляков

История этой семьи заслуживает подробного исследования, кото­рое, может быть, когда-нибудь будет кем-то предпринято.

Глава семейства Поляков – Гирш (Григорий) Абрамович Поляк(? – 1897), уроженец Слуцка, ставший со временем нижегород­ским жителем, начинал в 1870-е годы как один из организаторов пассажирско-грузового пароходства на Волге. Позднее, в 1880-е гг., он был основателем и первым владельцем широко известного в Рос­сии общества нефтеналивных пароходов «Мазут». Пароходы эти кур­сировали от Каспия вверх по Волге, сбывая нефть и нефтяные про­дукты. После смерти Г.А. Поляка общество перешло по наследству к его сыновьям – Савелию и Михаилу, а также мужу одной из дочерей инженеру-химику Бейлину. В начале ХХ в. могучая нефтеторговая империя Поляков не только не распалась, но стала еще более богатой и солидной: компаньоны вошли в союз с семейством Ротшильдов, и фирма «Мазут» стала частью крупнейшей нефтяной компании Shell, занимавшейся, в частности, добычей нефти на юге России. Еще до начала Первой мировой войны братья Поляки, последовав совету Э. Дж. Ротшильда, стали акционерами Shell’a, и потому большевист­ский переворот хотя и ударил по их финансам, но не разорил. Бежав от российской гражданской распри за границу, они как владельцы ак­ций международного нефтяного гиганта стали еще богаче.

Андрей Рогачевский (Глазго)

Дмитрий Быков (р. 1967) – хорошо известный благодаря регуляр¬ным выступлениям в СМИ автор многих книг, в том числе биогра¬фий Горького, Пастернака и Окуджавы, романов Орфография (2003) и Эвакуатор (2005), а также сборников статей (Блуд труда, 2003; Хроники ближайшей войны, 2005) и поэзии (Последнее время, 2006). Почти семисотстраничная быковская «поэма» в прозе ЖД была опу¬бликована в отрывках в журнале Октябрь (2006, No.8), в том же году вышла отдельной книгой в издательстве «Вагриус» и с тех пор не¬сколько раз переиздавалась. В интервью радио «Свобода» от 29 октя¬бря 2007 Быков назвал это произведение своей любимой книгой, над которой он работал около десяти лет и в которую «вложил все, что знал и понимал». По словам одного критика, в книге сочетаются «масштабный эпос, бронебойная публицистика, остросатирический памфлет, мелодрама, историческая конспирология, антиутопия, уто-пия, фантасмагория с переходом в фэнтези и черт-те что еще».

Михаил Вайскопф (Иерусалим)

Генделев слишком сложный, слишком грандиозный поэт, чтобы здесь сколько-нибудь обстоятельно очертить основные проблемы его творчества. Речь идет о более скромной задаче — наметить основные вехи для дальнейшего изучения, означить узловые моменты возмож­ных решений. Одна из проблем состоит в необычайно тесной свя­зи между метафизикой Генделева и поразительной сгущенностью его предметно-метафорического ряда. Трудно обособить миросозерца­ние поэта от той поэтической системы, в которой оно явлено и в ко­торую погружено. Подобные усилия, как известно, сопряжены с на­сильственной деформацией исходного материала. Всегда испытыва­ешь внутреннее неудобство, расчленяя то, что является принципиаль­ной и декларированной целостностью творчества — при всей пестро­те и многопланности его состава. Необходим весьма разработанный аппарат, чтобы проследить, к примеру, смысловую связь, скрепляю­щую блистательные и беспрецедентные для русской поэзии акусти­ческие стыки Генделева: «И вся хула и похвала / халва и пахлава». Его семантика неотделима от акустики, а акустика — от визуального ряда. Идеология оправлена окоемом.

В предисловии к своей книге «Покрывало Моисея: Еврейская тема в эпоху романтизма», вышедшей в начале 2008 г.,  я заметил, что при сплошном просмотре русской периодики, результатом которого явилась данная монография, неизбежны и кое-какие лакуны. Последующие разыскания, увы, оправдали прогноз. В английском переводе, готовящемся к печати в издательстве «», все эти пробелы будут заполнены. Иначе обстоит дело с русским оригиналом. Нынешняя экономическая ситуация делает сомнительным переиздание книги в России, по крайней мере, в ближайшие годы. Поэтому целесообразно ознакомить читательскую аудиторию со многими текстами, релевантными для рассматриваемой темы и не вошедшими в русскую версию.

На протяжении трех десятилетий Михаил Генделев не упускал случая подчеркнуть, что не является русским поэтом, но — израиль­ским, пишущим по-русски. Концепция израильской русскоязычной литературы возникла в 1979 г. в кругу литераторов, куда помимо Ген­делева входили Майя Каганская, Анри Волохонский, Юрий Милос­лавский, Леонид Гиршович1. Концепция была намеренно двусмыс­ленной, подразумевая как самостоятельную литературу в ранге наци­ональной, так и «новую литературу» — то есть в данном случае ху­дожественную реформу универсального характера в рамках отдель­ной региональной литературы. Дерзость этого проекта заключалась в демонстративном разрыве с казалось бы естественными союзника­ми, совместно боровшимися против советского врага за статус истин­ной русской литературы: во-первых, с русской эмиграцией, раздра­жавшей израильтян своим культурным экспансионизмом; во-вторых, с неподцензурной литературой (в частности, с так называемой ленин­градской поэтической школой, о которой Генделев вспоминал: «это было сплошное нелицеприятное мордобитие, что само по себе для начинающего автора — полезная вещь»). Не менее дерзко звучало провоглашение русскоязычной литературы истинной литературой из­раильской — как реакция на ее бойкотирование (по идеологическим мотивам) со стороны ивритоязычного литературного истеблишмента.

Майя Каганская (Иерусалим)

“Генделев и Лермонтов” — это не тема, это родословная по мате­ринской линии, той самой, где молоко впитывают с поэзией. Что ж до отцовской ветви, то Лермонтов для Генделева почти что Отец небес­ный, “близнец в тучах”, покровитель, страж, ангел-хранитель.

Cергей Шаргородский (Киев)

В дружеских разговорах Михаил Генделев неоднократно сето­вал на то, что о его стихах «мало толкового написано». Поэт – как и многие его собратья по перу, отнюдь не чуждый суетному тщеславию – конечно же, несколько лукавил. После безвременной смер­ти М.Г. число материалов о нем существенно увеличилось, был про­веден круглый стол памяти поэта[1], возник массив некрологических и мемуарных заметок и интервью[2]. Вместе со статьями, рецензиями и исследованиями таких авторов, как М. Вайскопф, М. Каганская, Л. Кацис, В. Кривулин, Е. Сошкин, М. Эдельштейн и др., [3] а также раз­бросанными в печати и сети интервью самого М.Г.4[4], материалы эти успели образовать некоторый корпус, доступный будущим исследо­вателям.